ИМПРОВИЗАЦИЯ
Я клавишей стаю кормил
с руки
Под хлопанье крыльев,
плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал
на носки,
Рукав завернулся, ночь
терлась о локоть.
БОРИС ПАСТЕРНАК, 1915 г.
 |
|
МАГАДАН.
ВАДИМ КОЗИН ПОСЛЕ
ОСВОБОЖДЕНИЯ |
Впервые я услышал, вероятно, не
голос, а эхо. Звуки поселились во
мне задолго до того, как я узнал
первую букву. Среди заветных
подробностей той незапамятной поры –
жмых, хлебные карточки, затемненные
от гибельного света окна – осталась
еще и эта: старенький красный
патефон и почти двести тяжелых,
толстых, грубых пластинок
Апрелевского завода. К тому времени
прожито мною было четыре с половиной
года. Необъяснимо, но я мог выбрать
по названию любую пластинку. Даже
была такая игра: «Найди «Брызги
шампанского». «А теперь поставь
«Дождь идет». «А теперь «Риориту».
Были еще старые вальсы и марши.
Голос Козина звучал каждый день.
Я залезал рукой в глубокую
раковину патефона и все искал там, в
глубине, где начинается музыка.
В войну на кухне, под столом,
жило доверчивое существо – курица,
она бродила там в потемках. Когда мы
садились за пустой стол, она
виновато затихала. Я стриг бумагу,
скатывал шарики и кормил ее. Она
покорно клевала и, повернув голову
набок, молча глядела на меня снизу
влажным, обидчивым глазом.
Мы оба обманывали друг друга.
Она, кажется, не снесла ни одного
яйца. Ни кормилица, ни иждивенка.
Хотя какой это обман: мы ведь ничем
не могли помочь друг другу. Так и
сохранилось все вместе, едино –
Заполярье, жмых, голос Козина.
Те мелодии остались путеводными,
из того времени я и теперь иногда
занимаю силы.
Полвека спустя услышал вдруг:
певец – жив.
Звоню в пространство – неведомое,
чужое. Незнакомый глухой голос
отозвался с того света:
– Приезжайте.
На краю земли – в Магадане стою
перед дверью, на медной табличке –
буквы старой санкт-петербургской
вязи: КОЗИН Вадим Алексеевич.
Он получил судьбу как бы в
наследство. Родился в Петербурге, в
богатой купеческой семье. (Вадим
Алексеевич Козин считал, что родился
в 1903 году. Теперь появились
официальные документы – в 1905-м. 3
апреля. Сам он ничего не знал
толком: КГБ арестовал его архивы.)
Отец, Алексей Гаврилович, окончил
Коммерческую академию во Франции,
занимался торговлей. Мать, Вера
Владимировна Ильинская, чистокровная
цыганка, пела в хоре. Гостями дома
были Анастасия Вяльцева, подруга
матери, Надежда Плевицкая, Юрий
Морфесси. Легко догадаться, в какой
атмосфере рос единственный в семье
мальчик, которого окружали семь(!)
сестер, все – младшие.
Советская власть разорила отца.
Остаток лет он подрабатывал
бухгалтером в совучреждениях. После
его смерти мать была выселена из
Ленинграда как «жена купца» за 101-й
километр. Самого Вадима выгоняют из
военно-морского училища.
Не было бы певческого счастья, да
несчастья помогли.
Небесные минуты
Через биржу труда юноша
устраивается в порту грузчиком,
расклеивает по городу концертные
афиши. Наконец выходит на сцену
рабочего клуба, под рояль, под
гитару поет цыганские и бытовые
романсы. Его приглашают в лучшие
кинотеатры Ленинграда – петь перед
вечерними сеансами. Успех, слава
оказались ошеломляющими. «Мой
костер», «Газовая косынка», «Всегда
и везде за тобою», «Дружба» («Когда
простым и нежным взором»)… Козин сам
пишет песни – «Осень» («Осень,
прозрачное утро…»), «Любушка»,
«Маша» («Улыбнись, Маша, ласково
взгляни…») – эти мелодии распевали
всюду.
До войны он шел далеко впереди
всех по количеству выпущенных
грампластинок, впереди Утесова,
Лемешева, Козловского. 120 романсов
и песен Вадима Козина записали на
пластинки. К этому рекорду довоенной
поры и теперь никто даже не
приблизился.
Его грамзаписей, выпускаемых
массовыми тиражами, невозможно было
купить.
Перед войной и в войну пластинки
пережили трудное время, их сдавали
на переплавку как сырье для
оборонной промышленности. На
пластинках же Козина ставился штамп:
«Продаже не подлежит. Обменный
фонд». Москвич Сергей Павлович
Петров, сохранивший эти пластинки,
рассказал:
– Обменный фонд – это значит,
надо было сдать пять битых
пластинок, чтобы купить Козина. Да
плюс за козинскую еще, само собой,
заплатить, а она стоила чуть не
вдвое дороже. Я в Марьинском
мосторге покупал пластинки и тут же
разбивал о прилавок: целые в обмен
не принимали. Ну что вы, это был
голос! Его «Осень» еще не записали
на пластинку, а уже толпы осаждали
магазины.
Власть певца заключалась не
только в редкостном голосе, но и в
самом стиле исполнения, сохранившем
верность старой песенной культуре.
Кровное наследство – голос он
соединил с наследством духовным. В
конце тридцатых годов разыскал
гитариста, аккомпанировавшего еще
Варе Паниной. Уговорил на
единственный романс – «Жалобно
стонет ветер осенний…»
Они сотворили маленький шедевр:
после романса, без паузы полилась
«Цыганская венгерка» гитариста – так
исполнялось при Варе Паниной. Те,
кто записывал романс, пережили
небесные минуты.
Аккомпаниаторами певца чаще всего
были пианисты, дольше других – Давид
Ашкенази. Игравший прежде в
провинции, в ресторанном оркестре,
он пришел к певцу в гостиницу,
попросил его прослушать, и, несмотря
на ресторанную громкость исполнения,
Козин взялся с ним работать. На
сцену они стремительно выходили с
противоположных сторон, и без
объявления номера Ашкенази с ходу, с
лету брал первые аккорды.
Вспоминает еще одна поклонница,
тоже москвичка, Лидия Васильевна
Поникарова:
– Каждый концерт – триумф! Я,
пятнадцатилетняя девчонка, экономила
деньги на школьных завтраках, 15
дней не позавтракаю – билет на
Козина. Останавливался он в лучших
московских гостиницах. Одеваться
любил и умел. Из гостиницы выходит –
концертные брюки через руку несет,
бережно так, чтобы не помять. На
сцену выходит – вся сцена сразу
освещается, и на пиджаке, на углу
борта – бриллиантовая звезда!
Элегантный, строгий, ни одного
лишнего движения. Никогда со
зрителем не заигрывал. О, как же мы
все были влюблены в него! Но подойти
к нему, обратить на себя внимание –
что вы, мы же слушали его как Бога.
Началась война, и я на
продовольственную карточку вместо
сахара попросила конфет, кажется,
«Мишку», и, кажется, дали шесть
штук. И я маме сказала: сейчас
артистам тоже голодно, давай пошлем
конфеты Козину. Потом вдруг получаю
письмо из Горького… от Вадима
Алексеевича. С гастролей. И
благодарит, и ругает. А в конце:
сидим с артистами в гостинице,
смотрим на твои конфеты и думаем,
что ты уже взрослая… И скоро я на
фронт ушла госпитальной сестрой.
Людмила Стоянова, пианистка
Мосэстрады:
– 22 июня мы, несколько артистов,
слушали Молотова. Вадим Алексеевич
тогда же, сразу, сказал: все, надо
срочно создавать фронтовые бригады.
Козин выступает в блокадном
Ленинграде, в осажденном
Севастополе, перед моряками
Мурманска. На Калининградском фронте
он отправился на передовую, сбоку
ударили немцы, машину опрокинуло
взрывной волной, разбросало
программки выступлений. Генерал,
сопровождавший артиста, с трудом
пришел в себя: он знал – певца очень
любит Верховный главнокомандующий.
Вспомним еще раз москвича
Петрова. Под Оршей его тяжело ранило
в голову и в живот, но и потом,
после долгого госпиталя, он гнал
немцев до границы.
– Я этого певца в душе нес. Это
какой-то слуховой гипноз. Я думаю,
может, благодаря ему и жив остался.
Ведь я пел, и мне жить хотелось.
* * *
За уровень поклонников отвечают и
их кумиры. Что, скажите, делать,
если модная певица с ужимками поет
Осипа Мандельштама, поэта
трагической судьбы? Он был обречен,
когда писал «Соломинку». Горькие
строки певица превратила в шумный
шлягер, в конце которого веселые
клоуны прыгают через головы друг
друга.
Это то же самое, что сделать
частушку из Твардовского: «Я убит
подо Ржевом…»
Очень хороший писатель сказал:
«Если бы Пушкину пела не Арина
Родионовна, а Алла Борисовна, он бы
вырос Дантесом». Речь о том, что
кто-то должен отвечать и за уровень
кумиров. За Королеву, выходящую на
сцену с голой задницей. За
двухметровую раскрашенную куклу
мужского рода с глазами навыкате.
Всего-то два десятка лет минуло, но
Алла Борисовна по сравнению с ними
теперь Золушка.
Бальзак писал с грустью, что
канатоходец и поэт оплачиваются
одной монетой. Нынче нет даже этого
равенства.
Сейчас на эстраде чем шумней, тем
лучше. Стало модой здоровым, сытым
молодцам петь девочкиными голосами,
да еще гнусавить, да еще
подвизгивать. И не только в том
суть, что это плохо, а в том, что
плохое это – заимствованное,
привозная мода.
Мода изменчива, самые шумные и
слепые поклонники своих кумиров –
самые неверные. Завтра у них будут
новые идолы.
На скамье подсудимых
Ордер № 1964 на арест Вадима
Козина, беспартийного, был выписан
12 мая 1944 года. В тот же день его
арестовали в номере 834 гостиницы
«Москва».
Девять месяцев (!) пробыл Козин в
тюрьме, пока наконец Особое
совещание (ОСО) 2 февраля 1945 года
не вынесло приговор: «Козин В.А. с
1928 г. до дня ареста вел дневник, в
котором клеветал на советскую
действительность… Возводил клевету
на вождя партии и одобрял
террористические намерения других
лиц по его адресу».
Могли бы и расстрелять. Но,
видимо, из большой любви к нему
Верховного дали восемь лет лагерей.
 |
|
ТАКИЕ ПИСЬМА
ПРИХОДИЛИ ВАДИМУ КОЗИНУ В
МАГАДАН |
Незадолго до 90-летия певца, почти
через полвека после ареста, «дело»
было прекращено за отсутствием
состава преступления. Певцу вернули
то, что изъяли при аресте. Уцелело
не все – пропали два аккордеона,
патефон, грампластинки. Зато
сохранились личные письма, справки,
фотографии. Вернули злополучный
дневник. Вот самые страшные
антисоветские строки из него,
«улики»: «Артист должен быть
свободным в своем творческом –
рабочем настроении. Артист должен
принадлежать к лицам свободных
профессий, как художники,
литераторы…» Всю суть дневника можно
определить одной тургеневской
строкой. Помните рассказ «Певцы»,
благосклонность Дикого-Барина?
– Пой, как Бог тебе велит.
* * *
Зима в Москве застряла.
Перелетные птицы – жаворонки,
скворцы – должны были появиться еще
в конце марта. Пока все нет. А
зяблики и зорянки – здесь. Просто
для одних корм есть, а для других
пока нет.
Заморозки сбивают с толку
перелетных, бывает, они с полпути
возвращаются обратно.
Я жду бедную мою полукрылую. Ну
да, неперелетная, а вдруг ищет меня,
ждет под чьим-то чужим столом?
Я вытянул руки, я встал на носки.
Рукав завернулся, ночь терлась о
локоть.
* * *
Серая бесконечная колонна выходит
за пределы зоны.
– Артисты – налево, остальные –
прямо! – командует конвойный.
Налево – Дом культуры, прямо –
лесоповал.
Козин отбыл восемь лет от звонка
до звонка. Возвращаться в Москву
отказался. Несколько его знакомых
стариков, привыкших к магаданскому
климату, после возвращения в Москву,
Ленинград быстро умирали.
Нищета
Мы сидели в его квартире на
четвертом этаже, без лифта.
Крохотная темная квартирка
петербургского старьевщика. Все
пылится, ветшает, рассыпается:
старые концертные афиши, фотографии
Вари Паниной, Анастасии Вяльцевой,
Веры Холодной, фотографии отца и
матери. Порядок здесь навести
невозможно: пианино занимает чуть не
полкомнаты. Над пианино – тяжелый
микрофон еще военных времен.
Мы сидим друг против друга, и я
пытаюсь уловить в глухом голосе
прежние звуки его песенного серебра.
После лагеря его поселили в бараке.
Не пел. Руководил художественной
самодеятельностью.
В ту пору прогорал как никогда
областной музыкально-драматический
театр. Долги театра государству
исчислялись миллионами. На сцене шли
«Город на заре», «Интервенция»,
«Оптимистическая трагедия», бушевали
сценические страсти, а зал был почти
пуст. И тогда шли в барачный дом.
Старик выходил на сцену, садился за
рояль, пел «Пара гнедых», и в зале
творилось невообразимое... Билеты
продавали даже в оркестровую яму.
В Магадане еще не было
филармонии, певца оформили при
театре. Много сил отдал главный
режиссер театра В. Левиновский,
чтобы пробить выездные сольные
концерты Козина.
– Когда я приехал в Магадан,
Вадим Алексеевич ездил в сборных
концертах. ...Сейчас таких певцов,
наверное, уже нет – самоедство
какое-то. Уже готова, кажется, песня
– все, а он – «нет» и работает до
изнеможения. Даже на репетиции не
пел вполголоса. Себя изводит и
музыкантов тоже. Программа кончится,
он поет на бис столько, сколько
просят, сколько сил хватает. И чтобы
он хоть раз рядился из-за денег –
никогда. Бессребреник.
К певцу возвращается молодость.
Он исколесил Сибирь, Дальний Восток,
выступал на Камчатке, Сахалине, на
Курилах, в Приморье, Якутии, на
Колыме. Он пел всюду, пел всем.
Голос вырвался на волю.
Он (один) вытащил областной театр
из долговой ямы.
Николай Алексеевич Вертелецкий,
магаданский таксист:
– Он у меня в машине пел – не
поверите? Сел, спрашивает, давно ли
я в Магадане. Тут только я узнал его
и дал понять, что знаю. Он
улыбнулся: «Я раньше знаете как пел!
Но не здесь, не здесь...» С таким-то
голосом, говорю, что ж не петь! ...И
тут он запел! Вот здесь, где вы
сидите, мы кинотеатр «Горняк» как
раз проезжали. О-о!.. Голос чистый,
мощный, я думал, машину разорвет…
В одном из городов, где выступал
Козин, гастролировал МХАТ, чуть не
сплошь состоящий из народных
артистов. В Москву, в Министерство
культуры, от театра полетела
телеграмма: рядом с нами выступает
Козин, отбивает публику.
В печати, на радио, телевидении
имя певца по-прежнему не упоминали.
Как будто то, что не названо, – не
существует.
Анатолий Поликарпович Бабушкин,
начальник цеха радиовещания и
звукозаписи областного радио и
телевидения:
– Вадим Алексеевич пел, и я
старался всюду его записывать. Но
меня заставили все записи
размагнитить... Он столько хороших
песен написал о Магадане. Но главное
– это запас культуры, это
бескорыстие в работе! Ведь
знаменитости к нам как относятся:
провинция, три ставки заплатите,
приеду.
Его, доброго, как ребенок, и
доверчивого, часто обирали. Давно
исчезла знаменитая бриллиантовая
звезда, серебро и мельхиор столового
набора сменил алюминий. У него было
украли даже старый магнитофон, но
потом отыскался. Ценности он,
собственно, и не представлял, просто
певец начал набирать силу, и местные
завистники терзали его.
В день семидесятилетия старику в
Магадан пришли горячие поздравления
от Утесова, Шульженко, Раневской,
Товстоногова, Баталова, дочери
Шаляпина, дочерей и сына Сергея
Есенина. От командира крейсера
«Аврора».
В этот день певец волновался как
никогда. Старик несколько раз бегал
то в театр, где предстоял его
юбилейный вечер (как аппаратура, где
будет микрофон, как стоит рояль,
откуда будет свет), то к себе на
четвертый этаж (благо его нынешний
дом рядом), где лежал отутюженный
новый костюм. Наверное, как полвека
назад, он собирался выйти из дому,
перекинув через руку отполированные
брюки. Но, когда он перед самым
торжеством последний раз прибежал
домой, костюма не было. Кто-то
выкрал. Он успел привести в порядок
старый.
Зависть – самое сильное чувство
после любви – с обратным, конечно,
знаком.
Вадим Алексеевич мне не поверил,
что я приехал именно к нему.
– Вы, наверное, в наш театр? –
дважды спросил он.
Конечно, старику было бы приятно,
если бы его навестил кто-то из
бывших друзей. Судьбе было угодно
распорядиться так, что на гастроли в
Магадан приехал известный
аккомпаниатор, пианист-виртуоз,
который когда-то юношей из провинции
осмелился войти в гостиничный номер
певца и просил прослушать его и с
которым связали их потом долгие годы
небывалого успеха, который...
Короче, он не зашел к Вадиму
Алексеевичу, этот талантливый и
очень осмотрительный человек.
– Я давно уже не выступаю. Но вам
напою пленку, на память, – говорит
благодарно старик. – Я ведь, как вы
приехали, каждый вечер делаю
эвкалиптовую ингаляцию. Вот сегодня
голос уже получше.
Каждый день он пробовал голос.
Прежде чем бережно убрать
покрывало с крышки старого пианино,
прежде чем взять первые аккорды,
старый тенор завязывает галстук...
* * *
Один, одинок. За ним
присматривает Зинаида Веретнова,
соседка. Вечерами заглядывают
друзья, немногие, но верные, кто-то
что-то разогреет на кухне, кто-то
поставит чай.
Хозяин собой не очень занят,
больше – кошками, их две, одну
когда-то подобрал больную, другую –
побитую, обе брошенные. Сейчас
крупные, ухоженные, красивые.
Точнее, одна – кошка, Чуня, а другой
– кот, Бульдозер. «Мои дети», –
говорит старик. Он накрывает им стол
рядом с собой, вместо скатерти
стелет на ящик свои старые афиши,
они даже едят по-человечески – из
мисок лапами берут в рот.
– Они так привыкли ко мне. Они,
наверное, думают, что я тоже кошка.
Когда-то у Бульдозера был
прообраз. Где бы ни выступал певец –
на фронте или в тылу, перед рабочими
или руководителями держав, он ставил
рядом с собой на рояль маленькую
резиновую серую кошку. Ни единого
концерта не состоялось без этого
талисмана. О причуде певца знал весь
мир.
В 1943-м, в один из дней
знаменитой Тегеранской конференции,
у Черчилля был день рождения. По
этому случаю пригласили лучших
певцов мира, отбирать их помогал сын
Черчилля.
– Если вы сочтете нужным
пригласить кого-то из нашей страны,
мы готовы… – предложил Сталин.
В ответ было названо имя Козина.
Сталин выразил неудовольствие, но
согласился.
– Я обещал…
История очень близка к легенде:
Козин отбывал срок. И только на днях
полковник ФСБ Владимир Виноградов
подтвердил:
– Да, Вадим Алексеевич в Тегеране
был.
Капитан КГБ Павел Михайлович
Русашвили в Тегеране ведал вопросами
безопасности. Как истинный грузин,
замечательно готовил для вождей
шашлык. Он скончался, но успел
записать на диктофон воспоминания:
банкет, концерт проходили в
посольстве Великобритании;
посольство СССР – напротив, Сталин
пришел пешком.
Козина привезли из магаданского
лагеря в Тегеран под конвоем.
Он выходит на сцену перед
высокопоставленнейшими особами,
направляется к роялю и ставит на
крышку резиновую серую кошку.
Пел: «Осень, прозрачное утро,
небо, как будто в тумане…»
Здесь же пела знаменитая до
войны, к этому времени
эмигрировавшая Иза Кремер. Она
успела перекинуться с Козиным:
«…Другого такого случая у вас не
будет. Подойдите к Черчиллю, хотя бы
к сыну, попроситесь на Запад. У вас
будет все – и свобода, и деньги, и
весь мир – ваш».
Он отказался. О разговоре узнали.
Козина сразу же после концерта снова
под конвоем увозят обратно.
* * *
– Когда-то, перед войной, – снова
вспоминает Вадим Алексеевич, – мы с
Дунаевским были самые богатые люди.
В середине дня мы выходим в
магазин, он берет масло, хлеб.
«Рубль сорок с вас», – объявляет
кассирша. Старик протягивает ей
рубль и отдает кошелек: «Возьми
сама, я плохо вижу». «Вот видите, –
кассирша показывает монеты, – сорок
копеек беру». «Ишь ты, взяла
восемьдесят, а говорит – сорок», –
лукаво ворчит старик, все вокруг
смеются, кассирша улыбается, он,
довольный, отходит. Потом ставит на
прилавок бутылки из-под молока,
продавщица дает ему рубли, мелочь.
«Да отстань ты от меня со своей
мелочью», – старый петербургский
аристократ отворачивается и идет к
выходу.
Оптимистическая трагедия
Всю жизнь был народным, но не
стал даже заслуженным.
Хотя российское телевидение
объявило о присвоении ему высокого
звания. Министр культуры Сидоров
сказал мне – присвоили. Народный! Я
сам ему поздравительную телеграмму
отправил.
Лгали Козину о присвоении звания
местные чиновники, лгал министр
культуры Сидоров. Лгали все. Знали,
старик никуда не ткнется проверить.
Последние годы он лишь изредка
осторожно спускался вниз – постоит у
подъезда, подышит воздухом и тяжело
поднимается к себе, на четвертый
этаж. Потом, года три, уже никуда не
выходил, приблизится к открытой
форточке, подышит – вся прогулка!
У него отказали ноги, он падал
дома – зимой или по весне.
А ведь он поверил, что стал
Народным. Поздравительную телеграмму
министра Сидорова возложил на самое
видное место.
Оптимистическая трагедия.
* * *
Рядовые поклонники старой эстрады
и знаменитые деятели искусства
хлопотали одновременно и за него, и
за Изабеллу Юрьеву.
Изабелле Юрьевой в итоге звание
Народной присвоили, а Вадиму Козину
нет.
Наверное, еще не пришло время.
Все же ей исполнилось 93 года, а ему
еще только 90.
В России надо жить очень долго,
чтобы быть оцененным при жизни.
* * *
– Я хочу, чтобы меня сожгли и
развеяли над Магаданом, – попросил
он.
В этот раз Вадим Алексеевич тоже
упал. Приехал врач «скорой помощи».
Он отказывался ехать в больницу, но
маленького, сухонького старика
спеленали как ребенка и увезли.
Пробыл в Магаданской областной
больнице три недели. Был нервен,
вспыльчив, впадал в прострацию.
Когда ему стало лучше и он даже
принимал журналистов и знакомых,
главный врач больницы Петр Петрович
Шукан сказал:
– Ему осталось два дня.
Так и случилось.
* * *
…И слава, и официальное признание
еще вернутся к Вадиму Алексеевичу
Козину, когда осядет пыль на
подмостках нынешней эстрады –
крикливо-безголосой, тусовочной,
полууголовной, где убивают только за
порядок выхода на сцену.
Последний вечер
После недельной подготовки и
волнений старик готов наконец напеть
мне на прощание небольшую пленку. Он
завязывает галстук…
Но забарахлил, загудел, засвистел
вдруг старый магнитофон. Вадим
Алексеевич разнервничался,
дозвонился одному из своих знакомых,
тот приехал, оба долго возились. И
уже в первом часу ночи он снова сел
за пианино. Серебро снова явилось к
нему – чистое и сильное.
Мы успеваем еще раз послушать
старые записи. Сквозь шуршание
издалека звучит дивной красоты
голос.
Старик сидел, опустив голову. Мы
терзали себя старыми романсами,
слабея от потусторонней шершавой
музыки. Мы слушали, и я знал, что
моя самодельная маета – ничто рядом
с его мукой.
Устроившись рядом, на пианино,
Бульдозер осторожно трогал лапой
плечо старика, чтобы он очнулся, не
грустил.
Прообраз Бульдозера – маленький
талисман, высохший, потрескавшийся,
смотрит из дальнего, пыльного угла
комнаты.
Если бы эти впалые строки могли
передать обаяние старых мелодий!
Сквозь переливы редкостного голоса
пробиваются все ближе шорох,
потрескивание.
…Это нищая моя кормилица
доклевывает последний бумажный корм.
